Перехламок - Страница 17

Я потряс головой, чтобы прочистить ее. Вот что случается, когда позволяешь вещам задевать тебя за живое. Вместо этого я уставился вперед.

Я знал лазейку, при помощи которой можно было бы обойти основную дорогу, и, судя по сцене у ворот, держаться от нее подальше было бы здравым решением. Не хотелось мне повстречать еще одну толпу, твердо намеренную попасть в Перехламок, тем более что мой эскорт благополучно свалил. Я припомнил слова Дренгоффа о том, что за пределами города появились проблемы, а потом выкинул их из головы. Кому мне верить? Ему или телам, висящим над перекрестком? Перехламок вычистил ближнее скверноземелье. Этим он славится. Черт, да я и сам — часть этой славы. Никто не знал другого города, который бы нанимал людей вроде меня, чтобы мы снова заставили старые осветительные приборы улья работать, хотя во многих местах нас теперь пытались копировать. Приносить свет, чтобы зверям было негде спрятаться и разбойникам негде укрыться. Перехламок и его фонарщики.

Перехламок и его фонарщик. Единственный. Я. Мне пришлось снова отогнать эти мысли.

Работа. Надо чем-то занять руки. Я уже на треть прошел дорогу, которая раньше была чем-то вроде высокого туннеля для доступа к жилым уровням, заброшенным в незапамятные времена. Освещение было хорошее, через каждый десяток шагов — по работающей лампочке, и я двигался быстро. Непривычно было идти с шестом и двухцветником, поэтому я экспериментировал с разными способами их ношения. Шест в одной руке, пушка на другом плече, ранец и лестница… нет. Шест и пушку сюда, ранец пониже, ближе к бедру? Я прошел еще три шага и понял, что сейчас это все свалится наземь. Это было хорошее занятие, оно отвлекало. Это была моя работа.

Я нашел расклад, который мне понравился — шест и ранец на одной стороне, двухцветник на перевязи ниже — и поправлял ремни и шляпу так, чтобы было удобнее, когда увидел руку и замер на месте как статуя.

Это была рука взрослого человека. Или не человека. Кожа была серая, как панцирь чеши-червя, уже расползалась от гниения, и на двух пальцах не было мяса. Двух из шести. Большой палец был длиннее, чем все остальные, и суставы у них были странные, угловатые. Я медленно шагнул ближе. Лишенные плоти пальцы выглядели обглоданными, кто-то расколол кость, чтобы добраться до мозга. На ногтях запеклось что-то темное. Все знают, что падалюги едят себе подобных, когда им не удается поймать чистокожих людей.

Я глубоко вдохнул и уронил ранец, чтобы схватить обеими руками двухцветник. Видно было, что руку кто-то таскал взад-вперед по неровному полу, оставив следы из запекшейся крови. Может быть, он пытался что-то написать, нарисовать? Я не мог сказать. Я прислушивался как мог, но не мог уловить ни звука.

Новый расклад. Ранец на спине, фонарный шест заткнут за его ремни, чертовски неудобно, но зато обе руки остаются свободны, чтобы держать двухцветник. Лучше перебдеть, чем недобдеть, и все такое прочее. Я сердито уставился на руку, как будто мог напугать ее в отместку за то, что она заставила меня нервничать, и снова отправился в путь, играя у себя в голове в вопросы-ответы. Скверная это была игра.

Если тут проблемы с падалюгами, то отцы ведь должны были попытаться их уничтожить?

Конечно, должны, ведь не то что бы в Перехламке так мало бойцов, что им пришлось заманить в стражу банду головорезов из дома Голиаф.

Но если была такая активность на дорогах, ведущих в Перехламок, то наверняка кто-то на это наткнулся и поднял тревогу?

Ну конечно, тут бы ее и услышали поверх криков и плача у ворот, и мы же точно знаем, что любые норные жители, которые перлись по этой дороге и наткнулись на засаду падалюг, запросто бы ее пережили, чтобы о них сообщить.

Ха! — сказал я себе, поднимаясь по туннелю, который поворачивал направо и резко уходил вверх над давно слежавшимся обвалом, где какая-то добрая душа много лет назад высекла ступени. Ха! Если им кто и встретился, то он уже давно не здесь. Падалюги не бросаются друг на друга, если только не в край голодны.

Все это знают, сказал я себе, пробираясь по дальней стороне склона. И это практически гарантирует, что любые падалюги, все еще скрывающиеся неподалеку, в край голодны.

Пока я стоял и думал об этом, сзади донесся какой-то звук. Тихий и отдаленный, может, ничего более серьезного, чем небольшой обвал или какой-нибудь мелкий зверек подулья, но этого было достаточно, чтобы инстинкт принял решение вместо меня: я снова двинулся в путь.

Ступени, спускающиеся по другой стороне кучи, уходили гораздо глубже первоначального уровня туннеля, до камней, которые возвышались, как гать, над химическим болотом. Воздух здесь обжигал глаза. Примерно через сто шагов тропа вновь начинала подыматься к дороге на Тарво. Я быстро выбрался из химической вони и уже медленнее пошел по более простому пути, минуя один уровень полуразрушенных, переплетенных коридоров за другим. Я пытался двигаться и дышать как можно тише, прислушиваясь, не раздастся ли позади еще какой-нибудь негромкий звук. Разумеется, я понимал, что мое воображение разыгралось от нервов, но это ведь не значит, что кроме воображения я ничего не слышал? На земле больше не было следов падалюг, единственные отметки, которые я видел, были аккуратно вырезанными и раскрашенными знаками, указывающими направление к дороге на Тарво, и это меня устраивало.

Мое настроение стало оптимистичнее, и я снова задался вопросом: разве не правда, что я провел приличный кусок жизни до Перехламка, путешествуя так же, как сейчас, и от этого мне вовсе не стало хуже (наоборот, я стал искусней и богаче)?