Перехламок - Страница 22

Мы остановились. Я повис на онемевших руках, а он что-то прохрюкал. В ответ послышалась еще пара рыков на этом лающем падалюжном наречии. Потом мой скакун откинулся назад и врезался мной в острые грани двутавровой балки. Я завопил, и он приплющил меня еще раз. В грудь и живот впились зубчатые чешуи, а в спину — неровная сталь балки. Каждый мой крик сопровождался довольным воем и гоготом со всех сторон, пока их не перекрыл другой голос, более резкий и грубый. Он рявкнул и заставил их всех снова двинуться в путь. После этого я шевелился как можно более незаметно и пытался принять позу, в которой не выворачивались бы руки. Может быть, если он перестанет чувствовать мои движения, то подумает, что я снова вырубился. Это было единственное, что отдаленно могло сойти для меня за преимущество.

Чешуйники. Так их называют, этих больших мутантов, которые порой бродят с толпами падалюг. Глубоко на дне улья, в адских слоях отходов, где все настолько густо отравлено, что ничего чистого не выживет, вот там они и сидят сами по себе, пока падалюги не выманят их, чтобы драться. Йонни рассказывал, как в молодости охотился на них близ Потерянной Надежды. Говорил, что чешуйники нашли какое-то свое равновесие с токсинами, которые искажают тебя, а потом добираются до твоих детей, а потом ты уже внуков своих не узнаешь. Чешуйники стали другими существами, живущими внизу, в химических отстойниках и полной тьме. Я содрогнулся от этой мысли. Никогда мне не хотелось углубляться ниже Перехламка.

Мы снова остановились, и меня грубо сбросили в пыль. Лежа, я попытался перевести дух. Хотелось бы мне сказать, что я уже размышлял, как высвободить руки или встать на ноги и, по крайней мере, умереть, сопротивляясь. Вместо этого мои мысли бегали во всех направлениях, как крысы в той двойной стене, где, возможно, меня ждала бы лучшая смерть. Крысы не свежуют и жарят своих жертв заживо ради развлечения.

Я уныло спросил себя, почему еще не чувствую запах костра или острие ножа. Они ж, наверное, голодны. Мне вспомнилась рука, которую я видел на дороге Тарво. Они уже были настолько голодны, что съели по меньшей мере одного из своих. А им ведь наверняка не хватило одного костлявого падалюги. Но пока ни один меня даже не куснул. Может быть, я — чья-то личная собственность, слишком ценная, чтобы причинять вред. Пока что.

Я лежал в темноте, обмотанный дрянью, еще, наверное, где-то час, прежде чем обнаружить, что я был прав. Более-менее.

— Эта.

Я вдыхал пыльно-затхлый запах чешуйника, потому что тот обхватил меня руками, как отец, обнимающий закатившего истерику ребенка. С меня сняли обмотки, и вдоха полной грудью хватило, чтобы начала кружиться голова.

— Эта.

Я-то думал, что тварь с коростами вокруг глаз, что была возле крысиной норы, — их босс, но нет. Когда существо, стоявшее передо мной, пришло сюда, падалюги взволнованно притихли. Каждый раз, когда оно говорило, по толпе проходил негромкий шум — они бормотали, повторяя его слова.

Мы были в помещении, не похожем ни на одно из мест, которые я помнил по обходам вокруг Перехламка. Скошенные внутрь стены упирались в крышу из сварного металла на высоте чуть ниже человеческого роста. Подбородок чешуйника упирался мне в макушку, потому что ему пришлось согнуться, чтобы уместить здесь свое огромное тело. Света почти не было, и я скорее слышал падалюг у стен, чем видел их.

Босса освещала бледная пелена из полосок светящегося гриба, которая свисала, покачиваясь, с оружия, лежащего на его плече. Тяжелый фитильный дробовик, такой, какими пользуются падалюги, крысокожие и бродяги-грабители. В другой руке он держал двухцветник, помятый и обшарпанный, с порванной перевязью.

— Эта эта-эта?

Может быть, это было единственное нормальное слово, которое он знал, или, может, шрамы, которые крест-накрест рассекали его губы в лоскуты, не давали произнести что-то другое.

— Ты-эта. Иметь-эта, — он многозначительно замолчал, а потом добавил: — Моя-эта!

Как по сигналу, падалюги подняли гам — стали выть, топать и колотить оружием по скалобетонному полу. Это был не пир, а злорадное торжество. Босс потряс в мою сторону двухцветником и захихикал, потом уронил его (с грохотом, от которого меня пробрала жалость к своему несчастному оружию) и стал скакать вверх-вниз. По такому случаю он разоделся в потрепанный плащ из паучьей шкуры с краем, расшитым зубами, фалангами пальцев и позвонками. Некоторые из них выглядели человеческими.

Громыхая украшениями, он проплясал между падалюгами и вернулся, волоча за собой что-то в пыли. Это что-то блестело и лязгало, а потом с размаху ткнулось мне в подбородок.

— Мой фонарный шест. — громко сказал я. — Моe. Положи, если жизнь дорога.

Храбро или глупо? Зависит от того, насколько он меня понял. Тон он вроде бы уловил, потому что наклонился вперед и ухмыльнулся мне в лицо. Носа у него не было, его полностью сгноила воспаленная красная язва, поднимавшаяся до самых волос, и навстречу мне торчал лишь влажный кусок хряща. Босс вывалил язык — в нем красовалась сквозная дыра, проеденная заразой — а потом отошел за чем-то еще. Мои глаза приспосабливались к темноте, и я смог разглядеть, что под плащом у него как попало пересекалось множество ремней и перевязей, увешанных шкурами и скальпами.

Он выволок из мглы еще один трофей. Мой ранец для инструмнетов. Разодранный крысиными зубами и покрытый пятнами от их же фекалий, которые замарали руки босса, когда он стал в нем рыться.

— Эта-эта!

— Это электро-говорун. Он говорит, сколько энергии течет по кабелю. Тебе ж это не нужно, ты просто хватайся за металл и жарься себе на здоровье, как насчет такого, а?