Перехламок - Страница 38

Танни выглядела не очень похоже на меня. У нее было лицо в форме сердечка, а у меня узкое. Волосы густые и темные, как у нашей матери, а не тонкие, почти бесцветные, как у меня. Красные щеки, здоровый цвет лица. Я смутно помню, что у отца был такой хороший цвет кожи до того, как он заболел.

Она всегда была тихоней и знала, как никому не попадаться под руку и заботиться о себе. Когда отец умер, мы трое поняли, что потеряли ту небольшую возможность пользоваться гостеприимством окраин Города-улья, которая у нас была, и нам всем придется стоять за себя, если мы хотим выжить. Я даже помню, как мать сказала это мне, когда мы уходили. Она единственная не плакала. Я спас из маленькой отцовской мастерской, что смог, но этого было недостаточно. По какой-то причине больше всего мне было жаль оставлять его инструменты.

— Просто уходите прочь, — говорила она нам снова и снова в залитой желтым светом дорожной трубе. — Просто смотрите вперед и уходите.

Мы бродили по самым высоким и безопасным местам, держась настолько близко к Городу-улью, насколько позволяли ополчения домов, и Танни научилась никому не попадаться. Она была слишком мала, чтобы работать, достаточно мала, чтобы потеряться или быть похищенной. Постоянно это воспоминание о ее карих глазах, выглядывающих из повозки или норы в каком-нибудь маленьком грязном городке. Она смотрит на меня, пока мы работаем или идет. Я ей тогда махал в ответ.

Единственный раз, когда наша мать унизилась до того, чтобы по-настоящему умолять людей, был тогда, когда нас взяли в оборот первые настоящие бандиты подулья, которых я видел. Мы оба тогда поклялись, что с нами такого больше никогда не случится, и стали углубляться в подулей. Я все лучше умел управляться с инструментами отца. Мне не хватало самоуверенности, чтобы присоединиться к банде, да и происхождением я не вышел, но невелика была потеря. Новички в бандах — пучок пятачок, подулей пожирает их каждый день, но у него есть что получше для молодого человека, который понимает в электричестве и проводах, и руки у него растут откуда надо. Через некоторое время Танни достаточно повзрослела, чтобы начать ходить в одиночку, ставить ловушки на крыс и туннельных собак, как мы когда-то делали в ходах вокруг старого жилья. Она сама научилась выделывать и продавать шкуры, наловчилась пользоваться ножом и стрелять из маленького стаббера, который я ей достал.

Еще она научилась делать алкоголь. Где бы в подулье ты ни оказался, тот, кто знает, как управляться с самогонным аппаратом, всегда будет иметь свои несколько кредов. Это оказалось очень полезным умением, когда дорожная жизнь стала брать с нашей матери больше, чем она могла отдать. Мы осели в маленьком поселении, состоящем из пещер в стенах и потолке над дорожной трубой, идущей от Приюта Бродяг до Погорелья. Движение по ней было довольно плотное. Танни подавала пойло бандитам и торговцам, а я тем временем возился с их сломанным снаряжением в своем закоулке над лестницей в стене дорожной трубы.

Если бы я знал, что с ней случилось, мне было бы куда легче. Она высунула голову над лестницей, чтобы посмотреть, не закончил ли я обрабатывать новые трубы, которые нужны были ее боссу для самогонного аппарата, и показала мне язык, когда я сказал «нет». Она помахала мне через плечо, когда спрыгнула с лестницы, и прошла под спутанным гнездом проводов с лампочками к туннелю, прорубленному в стене трубы, который вел обратно в питейную. Я знаю, что через несколько минут после этого она подавала полбутылки «Второго лучшего» парочке стрелков из стоков, которые проходили мимо в поисках работы. Она им приглянулась, так они сказали, и позже они пытались помочь мне ее отыскать.

Но они ничего не нашли, и я тоже, и люди, которые шли мимо по дороге, ничего не знали, и я даже заплатил одному крысокожему деньгами и алкоголем, который сварила Танни, а он только сказал, что ни в одном из лагерей местных племен ее не видели. Она шла по дорожной трубе, спиной ко мне, помахивая рукой над плечом, и на этом все заканчивается. Это воспоминание. Ей было шестнадцать.

Мать умерла через год. Усталость, которая прервала наши путешествия, оказалась белым удушьем, подхваченным из какого-то гнилого, полного спор места на нижних тропах, и незнание о том, что случилось с Танни, давило на нее так же, как на меня. В подулье привязанность к людям никогда не бывает выгодна, но иногда ты просто не можешь без этого. Мы с ней остались на этом маленьком дерьмовом перевалочном пункте, и когда удушье наконец забрало ее, я сжег ее и через неделю двинулся в путь. По крайней мере, я знал, что с ней случилось. Я был рядом до конца, подносил чашку с водой к ее губам. Я вынес ее из нашего жилища.

А потом я ушел прочь.

— Девиз всей жизни, — пробормотал я и захихикал над своей неразборчивой речью. Единственный способ жизни в подулье. Живи налегке. Всегда будь готов уйти прочь. Я повернулся и ушел прочь от Сафины. Она же сказала, что я могу так сделать, верно? Поэтому я не был обязан оставаться. Я мог уйти. И так и сделал. Как ушел от Эннинга. Жаль, что они не впустили его, но я ничего не мог сделать. Я еще раз набрал полный рот «Змеи» и проглотил. Все, что я мог, это уйти. Не моя проблема. Надо уходить прочь.

Мои руки дрожали, но я все-таки смог счистить с себя тряпкой остатки тепловатой грязи, выпрямился, насколько смог, и застонал. Я был не настолько чист, как хотелось, но сделал, что смог. Я неловко добрел обратно до тюфяка и повалился на него.

Ха. Хороший выбор слов. Хармосу, желающему, чтоб я шпионил и доносил: ну, я сделал, что смог. Нардо, лежащему где-то поломанным и ждущему, когда я принесу ему воду: ну, я сделал, что смог. Сафине, стоящей на своей повозке у ворот Перехламка, оставшейся со Стальноголовыми: я сделал, что смог. Правда ли это? Не знаю. Это такая вещь, которую мне нравилось повторять. Я сделал все, что смог. Я просто делаю свое дело. Больше, чем стоит вкладываться. Я просто фонарщик, вот и все.